Смелая жизнь - Страница 56

Высокий красивый человек в генеральской форме, стоявший впереди нарядной толпы, отступившей от него на почтительное расстояние, невольно глубоко задумался под эту чудную мелодию, под эти чудесные звуки… Высокий человек думал: «Они танцуют… они веселятся — эти взрослые большие дети… И пусть танцуют… и пусть веселятся… Через несколько дней многие из них будут находиться под градом картечи… иные звуки наполнят их слух… А эти нарядные женщины в роскошных туалетах, они улыбаются, щебечут… Но эти бальные платья, подумать только, заменятся траурными плерезами, и все это — по одной безумной прихоти ненасытного корсиканца, мечтающего победить в своих дерзких мыслях Европу…»

Высокий человек думал, а бал вокруг него кипел и бил ключом веселья… Свита почтительным полукругом стояла за ним, глядя ему в глаза, стараясь предупредить малейшее его желание.

Вдруг что-то необычайное произошло в зале… Какое-то движение… словно шелест ветра пробежал по этой веселой, смеющейся, нарядной толпе.

— Посланный с передовых позиций!.. — пронеслось по зале, и взоры всех присутствующих обратились к двери.

В лице высокого человека, окруженного свитой, дрогнуло что-то… Музыка разом смолкла… Танцы остановились… Толпа подалась назад, раздвинулась, очищая дорогу…

Прямо к государю шли двое. В одной небольшой, но плотно сколоченной фигуре все сразу узнали генерал-адъютанта Балашова. Рядом с этим, известным всему Вильну, свитским генералом, пользовавшимся любовью и доверием императора Александра, подвигался, с усталым, измученным лицом, в покрытом пылью литовском мундирел совсем еще молодой офицерик.

Вот он быстро приблизился, вот вытянулся в струнку перед государем… Вот с уст его срываются слова рапорта… Рука, подавшая донесение от начальства, дрожит.

— Французы подошли к Неману, ваше императорское величество… Наши аванпосты заметили их на заре около местечка… Они готовятся к переправе, — рапортует не громко, но ясно и четко юный офицерик, и глаза его, впившиеся в глаза государя, так и сыпят искры, так и горят…

Что-то знакомое чудится Александру в этом юном лице, в детски чистом, открытом взоре, в добродушной складке крупного рта, во всем полудетском лице, смуглом и усталом.

— Наши разведчики, — продолжает рапортовать офицерик, — открыли аванпосты неприятельского передового разъезда…

Молодой, чуть глуховатый голос офицерика так и звенит… вот-вот надломится… оборвется… а сам он стоит, не шелохнется, вытянувшись в струнку, с окаменелым, как у статуи, лицом, и только глаза, одни глаза горят неизъяснимым чувством восторга и обожания…

Император выслушивает рапорт молча, спокойно, но в лице его; в морщинах лба заметно волнение… Прежде чем отдать приказание окружавшей его свите, Александр, движимый непреодолимым желанием осчастливить смуглого офицерика, положил ему руку на плечо и спросил кратко:

— Ваше имя, поручик?

— Александров, ваше величество!

Александров?! Так вот кто это! Его нареченец-герой! И все лицо императора затеплилось лаской…

В один миг мелькнул перед ним его дворцовый кабинет… массивная дверь… и юный солдатик-улан, рыдающий у ног его, монарха… Но видение пришло и так же быстро умчалось куда-то… Привезенная важная новость поглотила целиком все внимание императора…

Вокруг государя уже толпились, в ожидании приказаний, все его первые слуги, все его главнейшие полководцы: и Барклай-де-Толли, с длинным, немецкого типа лицом, и Багратион, с добродушием и отвагой в восточных глазах, и молодой Ермолов, только что покинувший свою даму, и целый сонм молодых и старых генералов, ожидавших царского слова.

И слово было произнесено. В двадцать четыре часа по этому слову русские войска очистили Вильно, сожгли мосты и отступили внутрь России… По этому же слову доверенный Александра помчался к стану неприятеля с письмом от императора к его могучему противнику — императору Наполеону.

Молоденький офицерик, привезший доклад государю, видел, какою тенью подернулось обожаемое лицо монарха, какая мучительная борьба отразилась во всех его благородных чертах. Молоденький офицерик знал лучше всякого другого, что Александр жалеет каждую пролитую каплю крови своих солдат и что нарушение мира Наполеоном тяжелым камнем пало ему на душу.

Но молоденькому офицерику некогда было предаваться тяжелым мыслям. В один миг его оттеснили от свиты, и целая толпа нарядных дам и блестящих мундиров окружила его непроницаемой стеной.

— Вы сами видели неприятеля? — слышалось сквозь перекрестную трескотню вопросов.

— Много их? Готовятся к переправе?

— Ах, боже мой! Как вы устали!.. Принесите же ему прохладительного!

— Лимонаду, мороженого! Чего хотите?

И сотня прелестных ручек протянулась к смущенному офицеру со всевозможным питьем.

Юноша окончательно растерялся при виде такого любезного приема. Глаза первых русских и польских красавиц, ласково устремленные на него, сияли ему одному ободрением и приветом. Вся нарядная, блестящая толпа гвардейской молодежи, так резко подчеркивающая своей пышностью его скромный мундир и офицерские эполеты, с нетерпением ждала его рассказа. Смущенно оглянул он окружавшее его общество, и вдруг его темный взор встретился с другим взором, таким же растерянным и смущенным, но близким, милым и почти родным. Мгновенно глаза его остановились на черных глазках юной красавицы с детски наивным, прелестным личиком.

— Зося! Панна Вышмирская! — вырвалось счастливым звуком из груди молоденького улана. — Зося Вышмирская! Какими судьбами?